Синодальный отдел по делам молодежи УПЦ
Будут оперировать, но результат непредсказуем. Спасибо тебе, Господи, благодарю Тебя! А он жалостливый, после службы детей всегда чаем поит с печеньками там, конфетками. Впрочем, если вам будет интересно, вы сами можете поглубже изучить эти веры и «почувствовать разницу».
Так и теперь, стук в талантос созывает всех ищущих спасения в храм Божий — новый Корабль Спасения, ведомый сквозь бурное житейское море в тихую спасительную гавань Небесного Царства опытным Кормчим Христом. Спаси Господь того благодетеля во вечные веки! Бабушка верующая была, она-то должно быть, молилась… А, больше — не знаю.
Синодальный отдел по делам молодежи УПЦ - Спрашиваю: «Какой театр, это же храм?
Пастырям добрым, души свои полагающим за «овцы», с любовью посвящается ГЛАВА 1. ВСТРЕЧА Из размышлений — взять ли понравившиеся дорогие немецкие туфли или ограничиться, тоже неплохими, но подешевле — итальянскими, меня вывел, показавшийся знакомым, вежливый голос — «простите Христа ради, а ботиночков «прощай молодость» сорок шестого размера у вас нету? » Обернувшись я увидел слоноподобного, не попа даже, а целого «попищу» в длинной черной одежде, перехваченной широким, особенным каким-то, потёртым кожаным поясом, поверх которой была надета не сходящаяся на необъятном пузе и потому расстёгнутая застиранная джинсовая куртка. Бархатная островерхая, бывшая когда-то чёрной, затёртая шапочка венчала заросшую полуседыми кудрями крупную голову. Лицо, обрамлённое редкой, почти совсем седой бородой, было одутловатым, с набухшими мешками под улыбающимися, на удивление умными глазами. И эти глаза с нескрываемым интересом, притом абсолютно беззастенчиво разглядывали моё сорокапятилетнее, потрёпанное житейскими бурями, но вполне ещё мужественное чисто выбритое лицо. Взгляд её был недоверчив и строг. Поражённый, я вглядывался в загорелое одутловатое лицо, постепенно угадывая в нём всё больше знакомых черт, позволявших опознать в их владельце стройного красавца Андрюху, туриста-гитариста, кумира всех факультетских девчонок и любимца большинства преподавателей, ценивших в нём, столь редкие у студентов, аккуратность и обязательность а также быстрый живой ум. Какую карьеру тогда пророчили ему многие, какие престижные невесты мечтали «окольцевать» его! И чтоже — расплывшийся потрёпанный сельский поп, ищущий «прощай молодость» через двадцать лет после получения «красного» диплома с отличием! То есть, работа есть, не по образованию, конечно, в коммерции, но зато при деньгах, нет, не крутых, не подумай, но пару недель в году в Испании отдыхаю, квартирку-двушку в Крылатском купил, а с женой уж третий год как разбежались, хорошо что детей не было, нет, то есть не то хорошо что у нас их не было, а то, что при разводе никто не пострадал. У вас же с Иринкой такая любовь была, чуть не с первого курса? Сейчас на «Ниве» езжу, так спокойней. Это ж наших детдомовцев года три кормить можно по госрасценкам! Своего персонала там почти нет, зарплата — копейки, да и выдают «через пень-колода», никто туда работать не идёт. Все норовят правдами и неправдами устроиться на новый пивзавод к «хозяину», там хоть и порядки как в концлагере, зато платят неплохо и без задержек. Зато нам — православным поле деятельности обширнейшее: деток надо и помыть и покормить и приласкать и книжку почитать и помочь уроки сделать. Да наши ещё и вещи для них собирают, книжки там, игрушки, деньги, если кто пожертвует или продукты. Директор на наших «тёток» прямо молится. А потому и разрешает с детьми Закон Божий учить, батюшку, то есть меня, к ним приглашать, водить детей в храм на службу и к Причастию. Ко мне в храм ехать не ближний свет, да и дороги — «фронтовые», так что причащать их в городскую церковь водят, к отцу Василию. А он жалостливый, после службы детей всегда чаем поит с печеньками там, конфетками. Они его сильно любят за доброту. А детей Сам Господь любит, того кто им благотворит Он Своей милостью не оставит. Кого, может, и не оставит. А мне вот не дал твой Господь детей, а твоим детдомовцам родителей, ну и где ж тут Его милость? Да потом и в поход хотелось, и на «юга», и по театрам, ну, какие уж тут дети! Ирка, после четвёртого аборта, когда в пятый раз «залетела», решилась было рожать, да тут тёща наконец-то свои шесть соток получила, восемь лет ждала, участок нам подарила — надо было что-нибудь построить, ну мы опять решили подождать с детьми. А после, уж видно, твой Бог не давал. Да и разбежались вскоре. А потом перестал и предлагать, потому может, чтоб вашими детьми наш детдом не пополнять. Да сейчас все аборты делают — не в каменном же веке живём! Та же Женька — многодетная, причём рожать начала сразу после института, тоже ведь со своим Генкой «молодыми специалистами» были, хлебнули бедности, конечно, зато сейчас четыре дочки — красавицы, да наледник — боец восьмилетний, родители не нарадуются. И кстати, ни одного аборта Женя не делала, я знаю. А ты говоришь — каменный век! Да в древности-то люди как раз каждого ребёнка ценили, за Божий дар почитали. Бездетность как Божие проклятие воспринимали. Это сейчас — «безопасный секс», «планирование семьи» и прочая требуха словесная, а за ней, как за фиговым листком, лишь желание грешить безнаказанно. Этому, собственно, Церковь и учит. Ты на неё не обижайся. Она «ворчунья» страшная, но всё по любви, от полноты сердца. Прости, не привыкну ещё — ряса, приход, детдом, отец Флавиан. Как из другого мира. Алёш, извини, мне ехать пора, я на своём «козле» до дому и так лишь ночью доеду, а мне ещё в два места заскочить. Вот тебе «из этого мира» — визитка моя, тут адрес, телефон, к сожа-лению только мобильный — место у нас глухое — не телефонизировано. Ты может в гости когда надумаешь, у нас рыбалка — я помню ты любил — знатная. Баньку деревенскую тебе организую, мне нельзя теперь — сердце. Ну и мало ли, может жизнь так прижмёт, что потянет кому душу излить, так это моя профессия — души-то. В общем, будь здоров, думаю — увидимся. Возьми вот для детдомовцев твоих сотку «баксиков», купи им чего-нибудь за моё здоровье. Будем за тебя молиться с детьми. И, глядя как мой бывший однокурсник уносил свои, прикрытые потрёпанной рясой, многие килограммы, опираясь на палочку и слегка прихрамывая, сопровождаемый, что-то ему взволнованно говорящей, чёрной старушонкой, я в третий раз за час произнёс новые для меня слова: — Гоподи помилуй! Туфли я взял итальянские. Жизнь прижала гораздо раньше чем я мог предполагать. И прижала так, что я чуть не взвыл. Во первых: вся моя, весьма прилично оплачиваемая, работа оказалась под вопросом. На руководство «наехали» ревизоры, аудиторы, все виды проверок, счета нашей фирмы арестовали — началась какая-то большая закулисная игра вокруг больших денег. Всему нашему отделу было предложено уйти в неоплачиваемй отпуск. Ориентировочно — на месяц. Но большинство моих коллег мигом отправило свои «резюме» в Интернет. Некоторые начали искать новую работу по знакомым. Я же, будучи измотан внеплановыми командировками и плановым ухаживанием между ними за оператором счётного отдела Леночкой, за последний месяц умотался вконец, и ещё до начала событий хотел просить неделю «за свой счёт». Поэтому, плюнув на неопределённость своего положения, положившись на некоторые сбережения, могущие в самом худшем случае продержать меня на плаву какое-то время, я решил не суетиться с работами и сколько-нибудь отдохнуть. Во вторых: мои трёхмесячные «интелегентные» ухаживания за Леночкой потерпели сокрушительный крах. Леночка променяла меня на… даже не буду говорить кого, уж очень обидно. В третьих: какая-то шпана ограбила мою новенькую «Ниву». Вытащили магнитолу, вырвали «с мясом» дорогие немецкие динамики, забрали хороший набор ключей тоже немецкий , и непонятно зачем порезали сиденья и подпалили дверцу бардачка. Ущерб не смертельный, но… уж очень как-то гадко от всего этого. В четвёртых: позвонила бывшая жена Ирина и сквозь слёзы сообщила, что у неё нашли какую-то быстро увеличивающуюся миому, нужна срочная платная операция, стоит она больших денег, и не могу ли я эти деньги ей одолжить. Причём без гарантий возврата, так как: «если я умру, то некому тебе будет отдать твои деньги…» Деньги я дал. В моих сбережениях «на чёрный день» пробита огромная брешь. В пятых: обострилась непонятная тоска на душе, от которой иногда, даже при всём внешнем благополучии, вдруг хочется залезть в петлю, или, по крайней мере, напиться до потери сознания. Пить много я не могу — организм противится и бунтует. В петлю не хочу — страшно. Всё это произошло в течение двух недель после моей встречи с Андреем-Флавианом, которая, за обвалом вышеупомянутых событий как-то поблекла, стушевалась и отошла в область почти забытого. На его визитку я наткнулся случайно, когда уронил портмоне, покупая сигареты. Уставившись на неё невидящим взглядом я долго соображал: что это и как оно ко мне попало. Воспоминание пришло вместе с ощущением какой-то неясной надежды, непонятно на что, но, на что-то давно ожидаемое и хорошее. Решение пришло сразу — на всё плюнуть, в багажник удочки и банное обмундирование, купить карту Т-ской области, и… словом, далее понятно. Дождавшись вечера звоню: — Андрей, ты? Твоё приглашение в силе? Завтра, рано утром, хочу выехать! Тогда за Н-ском на четвёртом перекрёстке поверни налево. Сэкономишь сорок километров плохой дороги. В селе подъезжай к храму. На следующий день, солнечное июньское утро застало меня пересекающим Московскую Кольцевую Автомобильную Дорогу. Пришпоривая отзывчивую на педаль газа машину турецкие чехлы скрыли отвратительные резаные раны сидений, корейская магнитола с китайскими динамиками гремела «Аэросмитом», в багажнике позвякивали, китайские же, ключи я почему-то ощущал необъяснимую лёгкость, словно что-то липкое и тяжёлое отпустило меня а впереди ждала какая-то радость. Решив не мучить голову самоанализами, я отключил мыслительные способности и только подпевал Стиву Тайлеру: «crazy, crazy…» К двум часам дня я уже промахнул две трети дороги и подъезжал к Н-ску. КАТЮША Н-ск произвёл на меня просто целительное впечатление. Словно неожиданно в кладовке находишь своего, любимого в детстве, старого плюшевого Мишку — удивление и радость и наплыв трогательных воспоминаний. Этот древнерусский городок с его одно-двухэтажными улочками, многими, чудом избежавшими большевистского динамита, древними церковками, доброжелательными жителями, чьи лица совершенно лишены каиновой печати московской «крутости» и жесткосердной обречённости, был трогателен и уютен. Мне, родившемуся и большую часть жизни проведшему в Сокольниках, он показался какой-то настоящей родиной, той, которая, очевидно, глубоко живёт в сердце каждого русского человека. Расслабившись, после сытного, за совершенно смешные для москвича деньги, обеда в местном «Погребке», я позволил себе полчасика погулять по старому центру города и полюбоваться кондовыми купеческими постройками, изукрашенными «навороченной» резьбой карнизов и оконных наличников, прошёлся под длинной колоннадой торговых рядов. Затем посидел в заросшем черёмухой и бузиной полузаброшенном маленьком парке высоко над неширокой и, какой-то кроткой, речушкой, глубоко вдыхая всей грудью неотравленный никакими промышленными монстрами воздух, и вместе с ним — удивительные для меня покой и безмятежность. Тридцать километров до указанного мне четвёртого перекрёстка я проскочил одним махом. Ты не в сторону Покровского едешь? Услышал мои молитвы Никола, Угодничек Господень; послал нам тебя — ангела своего! Два уж часа стоим здесь с Катюшей и ни одной машины в ту сторону. Автобус-то в Покровское только по выходным регулярно ходит, и то благодаря батюшке Флавиану — убедил как-то начальство, чтоб люди на всеночную да к обедне могли добираться. А по будням — беда. То один автобус в день, а то и не одного. Вот попутных и ждём да Николе Угодничку молимся — он путешествующим первый помощник. Продолжая воркотать, женщина пропустила в глубь «Нивы» свою Катюшу, пристроила рядом с ней авоськи с баночками и свёрточками, и взгромоздилась рядом со мной, тут же тщательно пристегнувшись ремнём безопасности. Попутчица справа оказалась словоохотливой. Мне вдруг почему-то захотелось назвать её этим, каким-то хорошим русским словом — матушка. Я не «матушка», я — мирская. И, словно догадавшись о моём недоумении, пояснила: — Матушками, сынок, в церкви монахинь зовут, вот как мать Серафиму, келейницу батюшки Флавиана, или супругу священника. А я — что, какая я матушка? Так — Клавка грешница. Иван Сергеичем отца звали. Мы с ним в институте вместе учились. У батюшки дорогого Флавиана самое душе отдохновение и утешение. Я его почитай шестой годок знаю, вот как впервой к нему с Катюшенькой приехала, с тех пор и знаю. Любовь в нём к людям большущая! Бесы его сильно ненавидят. За моей спиной глухо проворчала собака. Да сортов разных, ранних и поздних, цветут почитай от самой Пасхи и аж до после Покрова, красота, аромат стоит — как есть рай земной. Да вон за тем пригорочком уже и видно будет, почти уже и приехали. Слава тебе Господи за всё! Молитвами свя-тых твоих и батюшки отца Флавиана, помилуй и спаси нас! Собака сзади снова приглушённо зарычала. И вдруг, одновременно с пронизавшим меня ледяным холодком, в мозгу ясно высветилась мысль: «Откуда в машине взялась собака? » Во мгновение ока в памяти моей промелькнули все виденные мною фильмы ужасов, в которых красивые девушки превращаются в волков, вампиров и прочую нечисть. С замиранием сердца я заставил себя посмотреть в зеркало заднего вида, ожидая увидеть вместо миловидной Катюши всё что угодно. Катюша была на месте. Глаза её были опущены вниз, губы слегка шевелились. Прислушавшись сквозь гул мотора, я услышал: «Господи помилуй, Господи помилуй…» Я скосил глаза на Клавдию Ивановну, безмятежно копающуюся в кошёлочке, и немного успокоился. Машина взобралась на вершину поросшего разнотравьем пригорка и передо мной открылся очаровательный, типично средне-русский, неброский, но удивительно красивый пейзаж. На берегу довольно большого озера с вытекающей из него узкой вертлявой речушкой, словно грибы на полянке, виднелись, там и тут выглядывающие из яблоневых садов, крытые дранкой крыши некрашенных деревянных домиков отсвечивающих характерным для старого выветренного дерева серебристым оттенком. На первый взгляд, домов было не больше тридцати — сорока. В центре селения белела небольшая пятиглавая церквушка с шатровой колоколенкой, очевидно семнадцатого, а может и шестнадцатого века в конце концов не искусствовед же я, хоть и пролистал с десяток альбомов по древнерусской архитектуре , похожая на игрушечную своей нарядной узорчатостью и свежей побелкой. Святым Твоим Покровом не остави нас! Следуя указаниям «штурмана» я подкатил к сверкающим на солнце белизной церковным воротам с кованными решётчатыми створками закрытыми на замок, который стал бы гордостью экспозиции любого музея кузнечного искусства. За воротами я увидел вход в колокольню обрамлённый роскошным цветником, в котором бросались в глаза гигантские мальвы всех самых невообразимых оттенков. Предоставив Клавдии Ивановне самой выкарабкиваться из, не самой, для неё, удобной дверцы, я молодецки выскочил из-за руля, откинул водительское сиденье и галантно подал руку симпатичной Катюше. Она не отвергла мою любезность и осторожно выбралась наружу вцепившись в моё запястье необычайно холодными, подрагивающими как в ознобе, неожиданно сильными пальцами. Огромные глаза её как-то вдруг потускнели, а зрачки разширились до предела. На хорошеньком лице её застыла гримаса, как бы от зубной боли, что-то похожее на сдавленный стон вырвалось сквозь стиснутые побелевшие губы. Ну ты брат и быстро! Мы тебя к вечеру ждали. Д ты и пассажиров знакомых привёз. Заходите, с миром принимаем! Машину здесь оставить можно? Кроме кошки никто не залезет — не Москва тут. Мой бывший однокурсник выглядел гораздо свежее и радостнее, чем в прошлую встречу, видно было, что здесь он прекрасно чувствует себя в привычной, явно благоприятной для него атмосфере. Он подошёл, прихрамывая, и распахнул калитку: — Добро пожаловать! Катюша, сможешь сама зайти? Я просто остолбенел от ужаса, услышав этот, вырвавшийся из страшно оскалившегося Катюшиного ротика, исполненный нечеловеческой ненависти, остервенелый, не крик даже, а рёв звериный. Вновь мгновенным холодом прохватило от спины всё моё естество. Я замер в шоке, не понимая — что происходит. Девушку словно втиснули в решётку воротной створки, её худенькие пальчики вцепившиеся в прутья решётки были совершенно белы от напряжения, тело вздрагивало как будто от сильных ударов, хриплый мужской, явно не её, голос надрывно кричал: — Катька! В больницу беги, хочу в больницу! Я уколов, уколов хочу! Обернувшись, я увидел отца Флавиана, очевидно уже сходившего куда-то, так как на нём был одет какой-то длинный сдвоенный фартук с крестами и короткие нарукавники, тоже с крестами. В руках он нёс маленький мешочек из золотой парчи и небольшую потёртую книжку. Вид его был деловит и спокоен. Парализованный происходящим я безмолвно созерцал. Едва Флавиан подошёл к несчастной, бьющейся о решётку девушке, как с голосом произошла разительная перемена: — Не надо, Флавиаша, не жгись — голос зазвучал тихо, с ласковыми доверительными нотками — ну зачем ты с нами так! Не трогай нас — здоровым будешь, денег много дадим, епископом станешь! Флавиан не обращая внимания на эту перемену, быстро положил на голову несчастной девушки свой золотой мешочек и тут же накрыл его концом своего фартука, прижав к Катюшиной голове. Раскрыв, очевидно, заранее заложенную в нужном ему месте книгу, он начал быстро и негромко речитативом: «Бог богов, Господь господей…» Страшный вопль сотряс напряжённый воздух: — Не выйду! Невзирая на эти леденящие кровь крики, на биение и судороги напрягшегося девичьего тела, отец Флавиан продолжал читать свою молитву, и с каждой фразой крики становились реже, судороги тише, и вдруг — точно из неё внезапно выдернули стержень — Катя охнула и, как подрубленная, рухнула к ногам Флавиана. Он, как ни в чём ни бывало, закрыл свою книжку, сунул её в бездонный кар-ман своей широченной рясы, со вздохом нагнулся, поднял из травы упавший с головы Катюши золотой мешочек, перекрестился, нежно поцеловал его, и с удовлетворением произнёс: — Благодарю тя, отче преподобне, яко не оставляешь нас еси. Затем с улыбкой повернулся комне: — Испугался? В первый раз всегда страшно. Да, в общем-то, и не только в первый. Я, потрясённый только что виденным, начиная приходить в себя, спросил: — Андрей, это что вообще сейчас было? С приездом, молодой человек! Здесь — он показал мне тот парчёвый мешочек — мощевик с частицей мощей преподобного Сергия Радонежского. Он против бесов великий победитель был. Они ещё при земной его жизни, от одного его приближения разбегались. И сейчас его жутко боятся, когда он, по молитве к нему, помочь приходит. А уж мощи его для них — уголь раскалённый. Да, собственно, ты сейчас и сам всё видел. Чуть головой не повредился. А у тебя здесь часто такое? Да ты не бери в голову. Я тебе потом про всё это объясню. Пойдём с дороги чай пить. Давай им борщичка твоего монастырского. Извини Алёша — мы мяса не едим. Я тебя потом к Семёну леснику на довольствие поставлю, уж он тебя утешит и дичинкой и домашнинкой, в общем обижаться не будешь. А, пока уж, нашего монашеского постного борщичка похлебай для разнообразия. За разговором все, казалось, забыли о несчастной Катюше, продолжавшей лежать без чувств в траве у ворот. Даже, явно обожающая её, Клавдия Ивановна, не обращая на Катюшу ни малейшего внимания, спокойно разбирала свои, вынутые из «Нивы» авоськи. Я нагнулся было помочь ей подняться, но её тело абсолютно безжизненно повисало при попытках приподнять её из травы. Флавиан подошёл: — Алёша, подожди — и взяв её за руку — Екатерина, встань! И тотчас же тело девушки выпрямилось, и она прямая, словно оловянный солдатик поднялась на ноги. Глаза её открылись и, наполнившись благодарными слезами, сияя радостным светом устремились на отца Флавиана. Сегодня каноны начну читать. Ты там совсем закопалась! Бери Катюшку, идём трапезничать! Сейчас вот только рыжики никак не найду к столу-то, любимые ваши. Ох грешница я окаянныя! Благослови честный отче и прости меня грешную! Вспомнила батюшка, они в пакете, я его ещё из машины не вынула! И громко чмокнув благословившую руку, она переваливаясь словно утица, побежала к оставленной за воротами машине. Объясни ты мне, Бога ради, что это всё-таки было с Катей, у меня из головы никак не идёт этот крик жуткий, ведь и голос-то, явно не её был. Как такое может быть? Она что, психически больная? Переведи на понятный, мне безбожнику, язык. Валяешся ты на полу безпомощный, а они из твоего холодильника продукты едят, твоё вино пьют, по твоему телефону мобильному разговаривают. А ты лежишь связанный с кляпом во рту и ничего сделать не можешь. Вот в этом положении ты и есть одержимый. То есть тот, кого держат в своей власти. Так вот «бандиты» эти — бесы. А квартира — тело человека. Это что, как в сказке, чёртики такие с рожками и копытцами, что-ли? Если уж с художественными произведениями сравнивать, то уж лучше с фильмами ужасов, помнишь, как там демонов изображают? Иногда очень даже впечатляюще, аж холодит. Был момент, думал меня от ужаса парализует. И многие среди режиссёров и художников гол-ливудских с ними — бесами, личный опыт общения имели — кто через наркоту, кто через занятия оккультизмом. А, некоторые, так сознательно им и служат. Только, самый впечатляющий киношный образ — лишь жалкое подобие того, что бесы в реальности из себя представляют. Примерно как — рисунок и оригинал. Да, собственно, ты это немножко и сам ощутил. Ты ведь видел, как у Кати лицо изменилось? Слушай, я сейчас, кажется в бесов поверю… Но, подожди! Вот ты говорил про одержимость на примере квартиры и бандитов. Но… А, если я дверь не открою — никто ко мне и не ворвётся. Дверь у меня, к примеру, стальная и глазок есть. Я же сначала посмотрю в глазок, а потом уж — либо пущу, либо нет. Где же тут сходство? Я недавно в газете читал… что ты так посмотрел? Я газеты некоторые иногда читаю, как пастырь я должен иметь информацию о том мире, в котором моя паства живёт. Прочитал я, что квартирные грабители начали новый трюк при-менять. Они и раньше, то — почтальонами прикидывались, то сантехниками или электриками. А тут, звонят тебе, например, в дверь. Ты в глазок свой смотришь, а за дверью симпатичная молодая девушка стоит с букетом цветов. Ну, ты подумаешь — этажом ошиблась или подъездом, надо ей помочь, подсказать, а то, может, по холостяцки и в гости пригласить. Открываешь дверь, а с боков — «братки» стриженные, ты и охнуть не успел. Также и в духовной жизни. Бесы, они же тебе хари-то свои страшенные не покажут сразу. Они тебе симпатичненький грешок какой-нибудь, заманчивый предложат, вроде: кольнись героинчиком — удовольствие получишь, а не пронравится, мол, так и не будешь больше. Главное — попробуй, дверь в душу приоткрой, ну хоть щёлочку. А остальное для них — дело техники, опыт у них многовековой. Катя… сама конечно, бедняжка. Так, чтобы как она — сразу одержимой стать — не часто, слава Богу, бывает. Это надо по крупному «подставиться», чтобы бес сразу вошёл. Только прошу тебя, тут секрета правда нет, то, что я тебе про неё расскажу, это весь К-ч знает, история громкая была. Ты, главное, при ней вида не подавай, что знаешь, ей и так тяжко людям в глаза смотреть, не считая от беса мучений. Так вот: она в пятнадцать лет сиротой осталась, мать от пьянства умерла, а отца она сроду и не знала, дру-гих родных нет, а чиновникам наплевать. И братик у неё был, шести лет. Вот они вдвоём в квартире и жили. Сам понимаешь для наркоманов К-ских их квартирка местечко лакомое. Как обычно — первая доза бесплатно, потом, как втянулась — квартира притоном ста-ла, каких мерзавцев там только не побывало, за героин и девственность продала. А один раз, во время ломки, братика своего каким-то «чёрным» за «дозу» отпустила. А она и описать не смогла, «чёрные», говорит, были и всё. Вот и понимай как хочешь — то ли негры, то ли кавказцы, то ли ещё кто. Одним словом нашли его через день в парке мёртвого, всего исколотого и обес-кровленного. Она его когда в морге увидела — сознание потеряла и четыре дня в себя не приходила, мальчишечку умученного так без неё и похоронили. А очнулась уже такая, как сейчас. Бес ведь не просто так входит в человека, чтобы только посидеть. Его задача всё существо человека, и душу и тело, погубить. В вечные муки ввергнуть. Вот и с Катей также. Сейчас уж четвёртый год как полегче стало. А то ведь, поначалу, два раза вены резала, из петли вынимали, под машину кидалась. Для бесов ведь лучше нет, чем человека до самоубийства довести — адские муки обеспечены. Счастье Катюшки, что Господь ей Клаву послал, иначе погибла бы точно.
Причём, в отличие от тщеславия, которое обязательно ищет публику и жаждет рукоплесканий, гордость — самодостаточна. На покрывальце лежала небольшая толстая книга в потёртом медном переплёте с выдавленными на нём изображениями святых Евангелие догадался я. «Никонище» с громадным объективом, висевший на груди у того высокого монаха, напомнил мне то самое, из чего «стреляют настоящие мужчины», а мой «кэнончик», соответственно... Баньку деревенскую тебе организую, мне нельзя теперь — сердце. А по будням — беда. Она, как Катюшкину историю узнала, очень её пожалела. Мы молчали, каждый думал и переживал что-то свое, пощипывая с кистей сочные виноградины. А потом перестал и предлагать, потому может, чтоб вашими детьми наш детдом не пополнять. » — Да ладно, Лешка! Тот и не заметит, как уже в рабстве у какой-либо страсти бесовской окажется… В дверь постучали: «Молитвами святых отец наших… Господи, благослови! Не знаю, как тебе это объяснить, но, наверное, мне действительно не хватает ощущения Христа, как тебя, например!