Контрольные диктанты. Усталое летнее солнце уходит на покой за горизонт
Поголовье растет — набирает силу и вес молодняк, значит, в недалекой перспективе увеличится производство молочной и мясной продукции. Над этой папкой проведено много часов. Нынешний День работников сельского хозяйства совпал для его небольшого коллектива с юбилейной датой — первой годовщиной со дня образования этого ООО. Затененное лицо, белая склоненная шея, заполненные светом волосы, - уже готово было сорваться слово восхищения, но Федор вгляделся и прикусил язык.
Книгопечатание открыло иные горизонты, иные возможности, иные перспективы. Он не смотрит на малевание красочками как на пустую забаву, он молод, не то слово — он ребенок, у него впереди вся жизнь, и кажется, есть что-то за душой.
Контрольные диктанты. Усталое летнее солнце уходит на покой за горизонт - В тени высоких деревьев прячутся неподвижные камышовые заросли.
Стали попадаться прохожие — настоящие хозяева города. Заносчивое чувство собственности быстро испарилось, но от этого счастье не стало меньше. Федор с любым встречным готов был по-братски поделиться своим владычеством. В странном мире люди вели себя странно. Немолодой уже человек, в шляпе, нагруженный сумками, работает ногами, плечами, всем своим коротким плотным телом — бежит, пыхтит, торопится. И вдруг — стоп! С разгона остановился, просто так, у пустого места. Только что рвался вперед, а теперь — лицо скучающее, глазеет на улицу. Федор тоже остановился, засунул руки в карманы — что же дальше? Подбежал второй, встал за спиной у первого, третий, четвертый — выстроилась очередь. Стоят, молчат, глядят друг другу в затылок. Очередь, но к чему? Федор ждал… «Ах, во-он оно что…» Мягко подкатил огромный грузный троллейбус — и вся очередь исчезла. Вся, кроме одного старичка в белой парусиновой рубашке и расшитой камилавке. «Этому не подходит машина, другая должна подкатить», — Федор становился проницательным. Старичок кроткими вылинявшими глазами глядел на Федора или мимо скучающе, равнодушно, как все прохожие. Федор шагнул к нему, со всей любезностью, на какую только был способен, — хоть и не столичные, а тоже не лыком шиты, — заговорил: — Очень извиняюсь… Разрешите спросить… Если вас не затруднит. Здесь есть такая картинная галерея, Третьяковская называется… Как мне до нее пройти?.. Очень извиняюсь… — Третьяковка?.. Одну минуточку, соображу… Вам надо сесть на «восьмерку»… — На что? Старичок с такой старательностью и так терпеливо принялся объяснять, что Федору стало неловко. «Наверно, я ему очень понравился. Как родной отец, а минутку назад были чужими…» Какой прекрасный город, если его заселяют такие люди! Несколько слов — и, считай, родственники. На больших улицах было уже тесно. Троллейбусы и автобусы старались вовсю, один за другим они глотали очереди с обочин мостовых, а людей становилось все больше и больше. На центральных улицах кипела жизнь, а маленький чистый Лаврушинский переулок еще продолжал спать. Всего населения в нем — один человек, милиционер у входа в Третьяковскую галерею. Федор подошел, ступая с почтительной робостью, и вежливо поздоровался: — Здравствуйте. Милиционер, издалека встречавший его взглядом, вскинул головой, словно конь после дремоты, уставился на Федора с удивлением и недоверием. Федор добросовестно прочитал от строчки до строчки застекленное объявление, что Государственная Третьяковская галерея работает с 11. Милиционер помедлил, взвесил про себя, ответил: — Это сколько угодно. Деловито засунув руки в карманы, Федор стал прогуливаться вдоль ограды под бесстрастным надзором стража, охраняющего сокровища русского искусства. Застекленная уступами крыша, кирпичная стена выложена неброским, веселящим душу узором, не слишком просторный чистый дворик с газонами и клумбами, в стороне скульптура — два футболиста в отчаянной схватке отвоевывают друг у друга мяч, а посреди, закрывая широкой каменной спиной и дворик и стены галереи, — фигура Сталина, закованного в гранитную шинель. Милиционер это произнес так внушительно, так веско, словно давал понять, что хоть и обронил он слова «не нашего», но сам все-таки причастен к тому высокому уму, который знает, где нужно ставить гранитные монументы. И Федор проникся невольным уважением к осведомленному милиционеру. Уходить, однако, он не спешил. В каких-нибудь двадцати-тридцати шагах от него, за этими стенами, горит, не угасая и не увядая, «Золотая осень», зажженная кистью Левитана; в исступленном отчаянии навечно припал к окровавленной голове сына Иван Грозный; боярыня Морозова из дровней потрясает двуперстым знамением, проклиная отступников веры; княжна Тараканова в красивом томлении ждет близкой гибели в стенах темницы… Каких-нибудь двадцать с лишним шагов! Он еще не сделал этих двадцати шагов, он еще не проник за стены, но что там — ему известно. Третий год он собирает почтовые открытки, вырезает из журналов цветные репродукции, хранит все в старой канцелярской папке. Над этой папкой проведено много часов. Неразбавленная синева воды узенькой речонки, окруженной торжественно желтым лесом, остекленевшие глаза Ивана Грозного, взрыхленный снег за санями, лиловые ноги юродивого, монашеская одежда боярыни Морозовой, краюха хлеба и кувшин в темнице княжны Таракановой — все заучивалось, как стихи.
Задания I вариант В1. И копыта лошадей, запряженных цугом, подымают пыль. Он старается говорить только басом, голову держит заносчиво, ходит обычно враскачку, утицей, подражая командиру дивизиона капитану Голованову. Очередь, но к чему? Спрятал в кустах самострелы, а веревочки, которые стрелу спускают, через тропу провёл. Третий год он собирает почтовые открытки, вырезает из журналов цветные репродукции, хранит все в старой канцелярской папке. Вам надо сесть на «восьмерку»... И весь класс дружно взялся за карандаши, склонился над неоконченными рисунками конуса и параллелепипеда. Пойма Дона среди серых, голых, до звона прожженных степей, душивших запахом распаренной полыни, - райские кущи.